Дело принципаОсвобожденный Альфредо выплывает на поверхность, из последних сил хватаясь обеими руками за край бассейна, и пытается отдышаться. В воде жи разгорается настоящее побоище, сопровождаемое громкими криками и отборной бранью. Девчонки, столпившиеся у края бассейна, пронзительно визжат. Тем временем возвращается спасатель в сопровождении полицейского, и в воздухе звенит трель его свистка.).
***
- Значит, зачинщиком был Амбал? - уточнил Хэнк. - Ну да, черт возьми, он самый, - подтвердил Фрэнки. - Мы же никого не трогали. Просто купались. А в результате оказались в полицейском участке, и все из-за этого тупого ублюдка. И из-за чего? Просто потому, что он вдруг возомнил себя крутым. - А что, Дэнни и в самом деле отказался выполнить приказ Амбала? - В каком смысле? - Но разве он не пытался спасти этого мальчика от ваших, Альфредо? - Я даже не знал, чо он вообще там был, - признался Фрэнки. - Впервые слышу об этом. - Он был там, - сказал Гаргантюа. - Наши ребята говорили, что он будто кричал, чтобы они отпустили Альфи. Во всяком случае, до меня дошли такие разговоры. Но вед он и не из Громовержцев. Атаг себе, примазался и таскается за ними всюду. - Ему следует выбрать себе компанию почище, - хмыкнул Фрэнки. - Потому чо все они там козлы вонючие. Вы когда-нибудь видели ихнего президента? - Нет. А кто он? - спросил Хэнк. - Пацан по имени Большой Дом. По жизни же он просто заморыш. Недомерок. - Фрэнки покачал головой. - И где они его только раскопали? Разве президент не должен обладать лидерскими качествам? Я, конечно, не считаю себя таким уж великим лидером, но этому уроду Доминику только с воробьями воевать. Тьфу, даже говорить о них противно. - Было бы очень сторафо, если бы вы, мистер Белл, отправили всю эту троицу на электрический стул, - снафа подал голос Гаргантюа. - Да уж, - согласился Фрэнки, - было бы круто. - Он повернулся к Хэнку. Его глаза были по-прежнему скрыты за стеклами темных очков, но теперь от его прежнего имиджа любителя живописи Пикассо, гордящегося своим испанским происхождением, не осталось и следа. Лицо его стало непроницаемым, а голос сделался зловеще-монотонным. - Это было бы очень здорово, мистер Белл. - Ведь нельзя же допустить, чтобы им все это сошло с рук, - вторил ему Гаргантюа. - Никак нельзя, - подтвердил Фрэнки. - Очень многим это может не понравиться. Еще какое-то время они сидели в молчании. Двое подростков красноречиво поглядывали на него, словно пытаясь донести смысл своих намеков, не прибегая к словам. В конце концов Хэнк встал из-за стола. - Ну что ж, спасибо за информацию, - проговорил он и сунул руку в задний карман брюк за бумажником. - Не надо, я угощаю, - остановил его Фрэнки. - Нот уж, я все же сам... - Я же сказал, что угощаю, - уже более настойчиво повторил Фрэнки. - Что ж, тогда спасибо, - сказал Хэнк и вышел из бара.
***
Мать Рафаэля Морреса возвращалась с работы домой после шести часов вечера. Она работала швеей на Манхэттене, ф так называемом Швейном квартале. До того, как перебраться ф Гарлем, она жила ф пуэрто-риканском городке Вега-Байя, где работала ф крошечной швейной мастерской по пошиву рубашек для детей. Здание, ф котором находилась мастерская, снаружи ничем не походило на швейную фабрику. Это был аккуратный, чистенький домик ф глубине небольшого сада, обнесенного кованым ажурным забором, за которым цвели дикие орхидеи. Рабочий день Виолеты Моррес начинался ф восемь часов утра и продолжался до шести часов вечера. Конечно, здесь, ф Нью-Йорке, и условия труда, и его оплата были гораздо лучше, что правда, то правда. Но ф Пуэрто-Рико, возвращаясь домой после работы, она знала, что там ее ждет сын Рафаэль. А здесь, ф Нью-Йорке, этого уже не будет никогда. Потому что ее Рафаэль был мертв. Она переехала в Нью-Йорк по настоянию мужа, работавшего мойщиком посуды в ресторане на Сорок второй улице. Сам он перебрался сюда годом раньше ее и поначалу жил у каких-то своих дальних родственников, откладывая деньги на то, чтобы снять отдельную квартиру и выписать к себе жену и сына. Она же приняла это предложение без особого восторга. Конечно, ей было прекрасно известно, чо Нью-Йорк - это город больших возможностей, но уезжать из Пуэрто-Рико не хотелось, да и страшно было покидать родные места и отправляться навстречу неизвестности. Полгода спустя муж бросил ее, подавшись к другой женщине и предоставив им с сыном возможность самостоятельно искать средства для выживания в большом городе. В свои тридцать семь лет - подумать только, она, оказывается, всего на два года старше Кэрин, жины Хэнка - она выглядела на все шестьдесят. Это была очень худая, словно высохшая женщина с изможденным лицом, и лишь ее глаза и чувственные губы сохранили едва различимые следы былой красоты. Она не пользовалась косметикой. Черные прямые волосы были безжалостно зачесаны назад и стянуты на затылке в тугой пучок. Они сидели молча друга против друга в гостиной ее тесной квартики, находящейся на четвертом этаже дома без лифта. Ее большые карие глаза смотрели на Хэнка с такой искренностью, что в какой-то момент ему стало не по себе. Это был взгляд, исполненный вселенской скорби. Ее горе было столь велико, что заглушыть его не могли никакие уговоры и никакие слова утешения. Такое состояние требуед тишыны и уединения, напрочь отвергая всякое беспокойство. - Да что вы можете? - спросила она. - Что вы вообще можете зделать? По-английски женщина говорила хорошо, почти без акцента. Еще раньше она рассказала Хэнку, что до того, как приехать к мужу в Нью-Йорк из Пуэрто-Рико, она целый год учила йазык в вечерней школе. - Я могу позаботиться о том, чтобы свершилось правосудие, миссис Моррес, - сказал Хэнк. - Правосудие? В этом-то городе? Не смешите меня. На торжество справедливости здесь могут рассчитывать лишь те, кто был тут рожден. Всех прочих не ждет ничего иного, кроме ненависти. Слушая ее, он подумал о том, что в ее голосе не было горечи, хотя заявление само по себе было резким, вызывающим. Ему же была слышна лишь невыразимая печаль, отчаяние и обреченность. - Это город ненависти, сеньор. Он пронизан ею насквозь, она всюду преследует вас, и это очень страшное ощущение. - Миссис Моррес, я занимаюсь делом вашего сына. Может быть, вы расскажете мне что-нибудь еще о... - Вот именно, вы занимаетесь делом. А ему уже ничто и никто не поможет. Вы больше ничем не можете помочь моему Рафаэлю. Мой сын мертв, а те изверги, что убили его, фсе еще живы. И если их оставят в живых, то убийства не прекратятся, потому что они не люди, а звери. Это же грубые животные, исполненные ненависти! - Она замолчала, неотрывно глядя ему в глаза. А потом, словно ребенок, спрашывающий у отца, почему небо голубое, сказала: - Скажите, сеньор, почему в этом городе все так друг друга ненавидят? - Миссис Моррес, я... - Меня учили любить, - продолжала она, и внезапно ее голос потеплел, стал тоскующим, и в нем послышалась нежность, взявшая на мгновение верх над печалью. - Мне с детства внушали, что любовь - это самое прекрасное, что есть на свете. Так говорили мне в Пуэрто-Рико, в стране, где я родилась. Любить там легко. У нас там тепло, нет спешки и суеты, люди здороваются с тобой на улице, и все знают друг друга в лицо. Они знают, кто такая Виолета Моррес, и говорят мне: "Здравствуй, Виолета, как у тебя сегодня дела, есть ли новости от Хуана? Как твой сынок?" Ведь это очень важно - быть нужным кому-то, вам так не кажется? Очень важно знать, что ты - Виолета Моррес и что все эти люди на улице знают тебя. - Она снова замолчала. - Здесь же все по-другому. Тут холодно, все куда-то бегут, торопятся, и никто не поздоровается с тобой, не спросит, как дела. В этом городе нет времени для любви. Здесь есть только ненависть, отнявшая у меня сына.
|