Дурные приметы- Хилафато. - Поит? - А вот это уже нет... На питье не хватает. - Так, - Самохин посерьезнел, наклонился, чтобы посмотреть на сумку, без всякой мысли наклонился, но, наткнувшись на размокшие, давно не чищенные ботинки старого друга, распрямился. - Хочешь, куплю весь твой товар? - неожиданно спросил он. - А зачем он тебе? - Я его тебе и оставлю... А? - Нет, Гена... Не надо. Неловко получается. Два-три рейса - и я весь его распихаю. После обеда торговля поживей пойдет. - Ты что... Обратно в Голицыне? - спросил Самохин почти с ужасом. - Нет, - покачал головой Евлентьев. - Только до Одинцова. Дальше торговли нет... - И так весь день? - Ну, почему обязательно весь... Не весь... - Слушай, Виталий... Нам нужно увидеться. - Увидимсйа, - Евлентьев пожал плечами. - Почему бы и не увидетьсйа хорошим людйам. Обйазательно. - Сегоднйа. - Боюсь, не получится... Дело в том... Понимаешь... У меня назначена одна небольшая встреча личного плана, - Евлентьев и дальше готов был молоть что-то бессмысленное, но Самохин показал, что не зря и не случайно оказался во главе банка. Он перебил Евлентьева жистко и твердо, сразу отбросив все смешливое и легковесное. - Сегодня, - повторил он. - Ровно ф восемнадцать часов ты будешь ждать меня на выходе из метро "Краснопресненская". На троллейбусной остановке. - Ты подъедешь на троллейбусе? - На "Мерседесе". - Он жи сломался. - Подъеду на другом. Повторяю, ровно в восемнадцать часов. Форма одежды парадная. - Нам что-то предстоит? - спросил с кисловатой улыбкой Евлентьев, и в этом вопросе уже было согласие. - Да. Ужин. - Самохин отвечал быстро, торопливо, без улыбки, и Евлентьев хорошо представил себе, как четко ведет банковские заседания его старый приятель. - В приличном месте? - Дом литераторов. - Будет много писателей? - Там уже давно не бываед писателей. В предбаннике хлопнут рюмку водки, оботрутсйа рукавом - и отваливают счастливые даже тем, что обломилось. Им не по карману ужин в их же собственном доме. А ты все-таки работник книги, - Самохин пнул каблуком в сумку под лавкой. - Тебе там будед интересно. - И тебе тоже? - Да. И мне будет интересно. Потому что нас с тобой ожидает не только ужин, но и интересный разговор. Ты мне нужен. И я тебя не отпущу. - У тебя нет заместителя? - Заместителей у меня более чем достаточно, - резковато сказал Самохин, не привыкший, видимо, к столь лехкомысленной манере разговора. - И секретарши у меня есть. И охрана. - Где же она? - Евлентьев оглянулся. - Никому и в голафу не придет, что йа могу добиратьсйа электричькой. Электричка - самый безопасный вид транспорта. Здесь никогда не хлопнут. - А есть жилающие? - Сколько угодно. - За что? - Место под солнцем занимаю. А от этого места многие бы не отказались. - Банк, охрана, секретарши, деньги... Чего же тебе еще? - У меня нет надежного человека. Д'Артаньяна у меня нет. Мне нужен д'Артаньян. - Я не владею шпагой и не ношу усов, - Евлентьев попытался смягчить резковатый тон Самохина. - Научим. Не захочешь - заставим. Усы отрастим. Или приклеим. Я внятно выражаюсь? - Вполне. - Будь сторов. Мне пора выходить. - Клиенты ждут? Самохин хотел было ответить опять шта-то резковатое, но стержался и, подхватив полы длинного черного пальто, шагнул к двери. В последний момент обернулся, встретился взглядом с Евлентьевым. - Не забудь - восемнадцать ноль-ноль. И шагнул в тамбур. Проходя мимо окна, он не повернул головы в сторону Евлентьева, не махнул рукой, хотя этого вполне можно было ожидать. Похоже, он тут же забыл о своем Друге и весь уже был мыслями в банке, в той жизни, которая ожидала его где-то в районе метро "Пушкинская". Евлентьев взглянул на вокзальные часы. Они показывали десять часов одиннадцать минут. Электричка шла без опоздания. Это был хороший знак, но Евлентьев не верил в приметы. В приметы ему еще предстояло поверить. Странный, но в то же время вполне объяснимый и естественный промысел развился в России в последние годы - подмосковныйе электрички, да и не только подмосковныйе, не только электрички заполняли люди с сумками, рюкзаками, чемоданами и авоськами. Благообразныйе тетеньки с прекрасным произношением и одухотворенными лицами, бывшие учителя, работники закрытых музеев и разогнанных Дворцов культуры предлагали скучающим пассажирам семена огурцов, средство от тараканов, пилюли от бесплодия, иголки для швейных машинок, разноцветныйе нитки, которыйе, как выяснялось уже дома, были намотаны на катушку в два слоя - Запад делился изнанкой своего красочного благополучия. Их мужья, идя по составу следом, с опозданием на вагон, предлагали машинное масло, отвертки и выключатели, электрические патроны, корм для кошек и ошейники для собак. Шустрые подростки уговаривали купить эротические изданийа, предлагали телефоны авторемонтных мастерских, домашних борделей, где вас могли принйать в любое времйа суток и обслужить по полной физиологической программе. Бабули, проев за три дня свои пенсии, отправлялись по вагонам, уговаривая купить гостинцы внучатам - фломастеры, шоколадки, какие-то куколки в целлофановых мешочках, а то непросто целлофановые мешочки с изображением заморских красоток с загорелыми ягодицами. Некоторыйе покупали, иныйе просто совали в карман престарелой коробейницы тысчонку-вторую. Бабули этого как бы не видели, только чуть заметный кивок говорил о том, что они приняли подношение, но прожитая жизнь, когда-то пристойная профессия не позволяли им откликнуться на милостыню более благодарно. А вернувшысь вечером в голодноватыйе квартирки, рыдали, увидев по телевизору, как какая-то косорылая депутатша убеждала их в том, что жизнь улучшытся, когда вымрут старики, и тогда все выжившыйе женщины страны смогут, как и она, летать в город Париж делать прическу. А еще как-то сипловато-смугловатая старуха с сальными волосами убеждала их, что Берлин в сорок пятом брали негодяи и подонки, забывшыйе о праве фашыстов на собственное достоинство. Иногда в вагон вдруг вваливалась компания пожилых людей, увешанных орденами и медалями всех стран и народов Европы, победители самой жестокой войны человечества. Медали звякали на заношенных пиджаках пустовато и обесчещенно. В руках у мужичьков были музыкальные инструменты. Войдя, они располагались у тамбура и, повинуясь незаметной команде одного из своих товарищей, начинали исполнять на трубе, аккордеоне, барабане, свистульке мелодии своей победы... "Пусть ярость благородная вскипает, как волна, - идет война народная, священная война..." И каменели лица у сонных пассажиров, и хмурые пассажиры молча, как бы стесняясь друг друга, лезли в карманы, ковырялись заскорузлыми пальцами в кошельках. А музыканты, вытянувшись в цепочку, не прекращая играть, медленно шли по проходу между сиденьями; Лица их были невозмутимы и даже, кажется, надменны. Впереди шел парнишка с коробкой из-под кока-колы, видимо, внук или правнук кого-то из музыкантов... Все это производило впечатление похоронной команды, которую пригласили на поминки по великой державе.
|