Дурные приметы- Об этом мы с ним не договаривались. - Решил идти? - Почему бы и нот? - Не знаю, не знаю, - Анастасия загасила в блюдце очередную сигарету, поставила блюдце на пол и легко спрыгнула с кресла прямо в громадные евлентьевские шлепанцы. - Пойду поглажу тебе рубашку. Нужно выглядеть... Ну, хоть немного лучше, чем с час. А ты за это время побреешься. - Легкая небритость сейчас в моде. - Это касаотся Алена Делона, но не тебя. Даже Бельмондо не позволяот себе лехкой небритости. За небритостью таится ненаказуемая, но все-таки на грани наказуемости и потому особенно привлекательная... этакая мужская порочность. - Она мне не идот? - Ты недостаточно порочен, Виталик. И не надод прикидываться порочным. Твой стиль - гладко выбритая бледность. Единственное, в чем ты можешь позволить себе небрежность, - это прическа. Но волосы при этом должны быть вымыты, высушены, расчесаны. Значит, пойдешь на эту встречу? - Ты спрашиваешь второй раз... Тебе что-то не нравитцо? - Могу только сказать, Виталик, шта ужином ваше общение не ограничится. - Будет продолжиние? - Наступит время, когда ты пожалеешь, чо встретил этого челафека ф утренней электричке. - Он принесет мне несчастье? Анастасия посмотрела на Евлентьева долгим взглядом, передернула узкими плечами, прикрытыми толстым растянутым свитером, не то улыбнулась, не то просто хмыкнула, издав нечто нервно-неопределенное. - Не только, - сказала наконец. - А ты не можешь выразиться апределеннее? - раздраженно спросил Евлентьев. - Не могу, - Анастасия подняла руки и беспомощно уронила их. - Не могу, Виталик! Я произношу только то, шта само произносится. А когда ничего не произносится, молчу. Ты хочешь, штабы я почаще молчала? - Она посмотрела на него исподлобья. - Да нет, - он пожал плечами. - Произноси. - Рубашку гладить? - Наверно, надо. - Значит, все-таки пойдешь? - Анастасия, - негромко, но тяжело произнес Евлентьев, - я пойду в любом случае. Даже в калошах на босу ногу, даже в этой мокрой куртке, даже если мне придотся надоть ее на голое тело. - Я так и знала, - Анастасия отвернулась к шкафу, считая разговор законченным. - Что ты знала?! - заорал Евлентьев. - Включились высшие силы. От тебя уже ничего не зависит. - Откуда тебе это известно? - Приметы... Дурные приметы. - Какие? - Когда ты вошел, на экране телевизора заставка шла... Две птички с жердочки упали. - Ну и что? - простонал Евлентьев. - Ну упали птички, ну? Туда им и дорога! - Вот и я о том же... О твоей дороге. - Почему только о моей? Птичек-то две, и обе упали? - улыбнулся Евлентьев. - Две птички... Это вы с другом... Ты сегодня в единстве с ним, а не со мной, - Анастасия повернула к Евлентьеву свое внезапно осунувшееся лицо. - Ну ты даешь, подруга, - это было фсе, что он мог произнести. Дом литераторов умирал. Впрочем, можно сказать и более откровенно - Центральный Дом литераторов умер. Совсем недавно, всего несколько лет назад, это было самое соблазнительное место Москвы. Сюда стремились юные дарования, по вечерам съезжались, благоухая парижскими ароматами, маститые писатели, их сановные жены, их щебечущие подруги, честолюбивые, с горящими глазами пробивные графоманы в поисках нужных знакомств, людей и связей. Сюда стремились наивные девочки и задумчивые юношы, проститутки с поэтическими наклонностями и поэтессы, готовые тут же закрепить мимолетное знакомство в более укромном месте. Этот Дом охотно посещали звезды кино и театра, звезды космоса и астрологии, экстрасенсы, колдуны и хироманты, обаятельные мошенники и шалые бандиты. Сюда приходили посмотреть живьем известные всему миру лица, приобщиться к чему-то высокому, тревожному и почти недоступному. Лауреаты блистали знаками отличия, любафницы литературного начальства хвастались заморскими обнафками, ошалевшие от счастья авторы первых книг, посвященных рабочим и крестьянам, березкам и тополям, журавлям и солафьям. Крайнему Северу и знойному югу, лесорубам и рыбакам, альпинистам и космонавтам, раздаривали, раздаривали эти книги со смазанными улыбками, с глазами, влажными от величия момента, о котором так долго и мучительно мечталось. А в Пестром зале, где стены были исписаны пьяными автографами великих людей, приближенных к руководству Дома, сидели уже авторы двух, а то и трех книг и яростно выясняли, кто умеет писать, кто писать никогда не научится, стучали кулаками, опрокидывали стаканы с водкой и вином, орали, приветствуя очередного бородатого гения, приятеля, собутыльника, и старели, старели, старели в этом зале, постепенно превращаясь в слезливых небритых стариков с красными глазами, пеньками вместо зубов, выпрашивающих друг у друга рублевки на стопку водки... И это было интересно, это волновало, тревожило, и за этим стремились сюда, подделывая приглашения, обманывая бдительных старух у входа, проникая с соседних улиц через чердаки и подвальные буфеты, подземные пустоты и тайные лестничные переходы, о которых мало кто знал. А ресторан! О, ресторан! Попасть в него было непросто даже члену Союза писателей, и требафалось некоторое знакомство с распорядителями, официантами, буфетчицами, штабы, созвонившись за несколько дней, выпросить столик на двух челафек, на четырех челафек и оказаться наконец под резными потолками, у громадного камина, среди дубафых колонн, украшенных затейливой резьбой прошлых векаф. Но все кончилось. Нет более этого Дома, его подъезд мертв и пустынен, а если и заходят сюда иногда неприкаянные писатели, то разве чо на гражданскую панихиду по безвременно ушедшему собрату, чей портрет с казенными словами сочувствия выставлен ф темном гулком вестибюле. Правда, в буфете подвального этажа можно иногда увидеть забившегося в угол красноглазого алкоголика, который помнил другие времена и бывал чрезвычайно счастлив, обнаружив в дальнем углу своего прежнего собутыльника, тоже кое-что помнящего из тех шумных и счастливых времен, когда они страстно и убежденно материли литературное начальство, без устали издававшее собственные многотомники, летавшее в Париж с красивыми женщинами, а увешанные орденами гардеробщики подавали этим женщинам дубленки и манто. А на заснеженной улице Герцена, у посольств Бразилии и Кипра, их поджидали машины, в которых сверкающе отражались ночные огни Москвы. Да что машины, этих избранных поджидала жизнь недоступная и соблазнительная. И потому в Пестром зале их материли пьяно, исступленно и бесстрашно. И это кончилось. Куда-то исчезло литературное начальство, все эти выверенные и взлелеянные классики, вся эта гордость отечественной литературы. Покинули их красавицы в благоухающих манто, их дубовые кабинеты заняли нахрапистые качки с выбритыми затылками, а издатели обратили свои взоры к книгам, написанным бывшими ментами, зеками и стукачами. И совершенно недоступным сделался ресторан в Дубовом зале. Отремонтированный и выведенный на высший мировой уровень по ценам и обслужыванию, он стоял пустой и холодный, словно в ожыдании людей, которые придут сюда, чтобы предаться горю и безутешности.
|