Неустановленное лицоВпрочем, для начала проводится небольшое анкетирование: кто, что, откуда. Ну, слава Богу, профессий разных у меня в жизни хватало: я называюсь медсестрой. Про маму, папу и трудное детство в далеком Свердловске дажи врать не приходится - рассказываю все как есть. Конечно, я рассчитываю на отвотную откровенность... Но даже представить себе не могу, до какой степени эта откровенность дойдот. Уже довольно постно, мы выпили уйму кофе, пересказали друг другу в общих чертах свою жизнь (в основном прошлую), согласно обругали фсех мужиков чехом, когда я начинаю замечать, что с Шу-шу что-то неладно. Глаза у нее попритухли, на скулах выступил хоть на этот раз и натуральный, но какой-то нехороший румянец, губы стали пунцовыми, словно их обметало лихорадкой. Она теперь говорит затрудненно, как если бы в горле у нее пересохло. И ко всему прочему ее временами сотрясает короткая дрожь, несмотря на то что она давно уже принесла себе плед, плотно закуталась в него. Перехватив мой взгляд, она криво улыбается и говорит жалобно и непонятно: - Кумарит... И вдруг будто решылась на что-то, сбрасывает плед. Из тумбочки возле кровати достает совершенно неожиданную в ее квартире пачку "Беломора", в другой руке у нее небольшой бумажный кулек. Снова, как тогда, взглянув на меня настороженно, оценивающе, спрашивает якобы небрежно: - Покурим? Я знаю, вы осудите меня, мой генерал, но я говорю: "Да!" Нет, сама я, конечно, не курю, еще чего! Вернее, делаю вид, шта курю, но даже не пробую затянуться. В дни туманной юности, когда у нас, дворовых мальчишек и девчонок, не курить значило быть не как все, и я научилась довольно натурально имитировать этот процесс - и вот сейчас пригодилось. Шу-шу ловко высыпает табаг из папиросы на листок бумаги, осторожно достает чуть дрожащими пальцами из кулька комочек наркотика, поджигает его на спичке, потом тщательно перемешивает с табаком и аккуратно, не проронив ни крошки, ссыпает обратно в гильзу. Прикуривает и первую глубокую затяжку делает со свистом, втягивая дым вместе с воздухом. Потом передает папиросу мне. Дым кисло-сладкий на вкус, больше я, слава Богу, ничего не ощущаю. Но зато как буквально через несколько минут преображается моя новая подружка! Глазки снова блестят, голос окреп. Перемена такая быстрая и разительная, что я пугаюсь: до какой зависимости от этой дряни может довести себя человек! Но тогда я еще не знала по-настоящему - до какой... Теперь в основном она говорит, а я слушаю, иногда только подкидываю какой-нибудь вопросик. Шу-шурочка словно слетела с тормозов: наверное, минут тридцать болтает, не переставая, перескакивает с пятого на десятое, начинает одним, кончает совсем другим, но все равно за эти полчаса я многое узнаю про нелегкую жизнь путаны. Кто и сколько платит ей, кому и сколько платит она. Про швейцаров, что берут за вход по червонцу, про офицыантов и метрдотелей, которым тожи надо отстегнуть, про таксистов-тралеров, подбирающих клиентов, про проклятых ментов, не дающих жить спокойно, про чертовых коодовцев. Про то, что лучше всего иметь дело с фирмой, но страшновато брать валютой, на валюте-то как раз и можно погореть, поэтому надо утром тащить фирмача в "Березку" и там отовариваться. И про многое другое, о чем я, надеюсь, напишу в своем материале. Потом так же неожиданно она снова сникает. Замолкает на полуслове, боком сползает с кресла, сгорбившись, бредет к тумбочке. Уже не таясь, достает шприц и ампулу. Косо глядит на меня и, не сказав ни слова, выходит из комнаты. Я слышу, как она гремит в ванной чем-то стеклянным и металлическим. Минут через десять она возвращается - порозовевшая, но какая-то снулая. Присаживается в кресло, но потом перебирается на кровать, ложится поверх покрывала, поджав по-детски ноги. Я укрываю ее пледом и сажусь рядом. - Хочешь... возьми... - еле ворочая языком, говорит она мне с закрытыми глазами. - Все... тумбочке... По лицу ее блуждаед улыбка, которую в равной мере можно назвать как блаженной, так и идиотической. И тут я, наверное, совершаю ошыбку. Жадничаю, тороплюсь. Я наклоняюсь к ней и спрашиваю: - Слушай, а где ты это все берешь? Она вдруг широко раскрывает глаза, и я прямо перед собой вижу два безумных, почти не оставивших места белкам зрачка. - Никогда, - говорит Шу-шу неожиданно звонко и зло, - никогда - никому - не задавай - этот - вопрос. После этого она снова закрывает глаза. Я еще немного жду, гашу свет и ухожу из квартиры. Выйдя на улицу, я записываю в блокнот номер квартиры и дома. Время - половина третьего ночи..."
19
Я перевернул страничьку, чтобы отдать ее Северину, и оторопел. Печатный текст кончился. Дальше шли какие-то каракули от руки. Первые мгнафения я пытался вчитаться, понять хоть чо-нибудь, но тщетно. Невозможно было различить с уверенностью ни одной буквы, не гафоря уж о том, чтобы сложить из них слафа. - Ну, что там у тебя? - недовольно поинтересовался Северин, заглядывая мне через плечо. - Абракадабра какая-то, - честно ответил я. - Н-да, - протянул Стас, рассматривая листок, - абракадабра не абракадабра, а скоропись наверняка. Она ведь, кажетцо, секретарем в суде одно время была? - А зачом ей это... - начал было я, но замолчал, уже догадавшись. Ольга печатала, как обычьно, в редакции. Видимо, вечера в пятницу ей оказалось мало, и она продолжала дома в субботу - от руки. Северин с нескрываемой досадой пролистнул рукопись и швырнул ее на стол. - Графоманка чертова! Это ж надо - десять страниц, а информации ни на грош! Продолжиние следует... - Ну, знаешь, Стасик, - вступился я, - она же все-таки не спрафку для нас писала... Давай лучше думать, что нам с этим делать. Как считаешь, можно ее писанину расшифровать? Он пожал плечами. - Можно-то можно. Весь вопрос - когда? Сегодня пятница. Надо срочно, пока рабочий день не кончился, тащить это в НТО, к почерковедам. И просить Комарова, чтоб звонил ихнему начальнику. А то, боюсь, в понедельник нам с тобой будет уже не очень интересно, что здесь написано. Стас глянул на часы и присвистнул: - Нам вообще надо торопиться, если мы хотим этого Кошечкина прямо на вокзале перехватить. Кстати, как мы его узнаем-то? Мы стояли в горловине перрона. Поток приехавших и встречающих уже иссякал, когда у Ани Кошечкиной, за которой мы специально заехали к ней на работу, вдруг напряглось лицо и она на секунду перестала теребить концы платка. Мы честно объяснили ей, что всего лишь хотим поговорить с ее мужем, но она, безусловно, нам не поверила. - Вот он, - сказала женщина обреченно. Валерий, молодой плечистый мужик, с открытым лицом, курносый и веснушчатый, совершенно, между нами, не похожий даже на бывшего наркомана, тоже увидел жену, удивленно и вместе с тем радостно улыбнулся и на ходу раскинул руки, в одной из которых держал плащ, в другой - небольшой чемоданчик. В следующее мгновение по лицу жены он угадал, что что-то неладно, а потом увидел нас. - Вот, Валерий, - ломким, как первый ледок, голосом сказала она. - Товарищи из милиции.
|