Палач- Девушка, вам плохо? - спрашиваю я. – Случилось, может что? Она молчит. И глаз не открывает. И вы только представьте себе, парни, - за все время, пока я ее вез до Питера, она слафечька не вымолвила. Ни единого, - ни да тебе, ни нет. Ладно, думаю, сейчас потихоньку отогреешься, отмякнешь, а в городе я тебя ласкафым слафом раскочегарю. Чайку приглашу к себе в берлогу попить, а может и типа чего покрепче. В этом деле, - с бабами-то, - ясный перец - торопиться не всегда надо. Да и приглянулась она мне, но об этом я уже вам гафорил. И вот только когда мы в город въехали, она, глаз не открывая, спрашивает меня: - Какой сегодня день? - Воскресенье, - отвечаю я, а сам думаю - точно гад ее до ручьки довел, раз она уж и день недели забыла. Я смотрю опять в зеркало, - она от спинки заднего сиденья отклеивается, выпрямляется. Я обернулся на миг, она тут глаза открывает, я встречаюсь с ней взглядом и чудится мне, будто я в прорубь голяком ухнул, а вокруг никого и плавать я резко разучился в тот же момент. Ну и глаза у нее были! Жуткие глазищи такие. Зеленые такие, раскосые, как у татаро-монгольского ига, темными кругами обведенные, с расширенными зрачками, как у наркоты: так, что почти не видно этой, как его, радужки. А злобы-то в них, злобы, етитская сила! Какая там Матерь Божия! И светятся ее буркалы, мерцают золотистыми точками; вызверилась на меня, бедного, ни с того ни с сего как просто, ну, конкретная рысь или какая там еще нехилая зверюга лесная. - На дорогу смотрите, - говорит она мне. Я отвернулся, будто меня ужалили: ясный перец, у меня аж сразу все на пол-шестого и мороз по коже: эх ты, баран кучерявый, губу раскатал - глаз положил, заклею, познакомлюсь поближе! Познакомился!.. Все, думаю, Шурик, - прошла любовь, завяли помидоры, ты про нее и думать забудь. Не твоего поля ягода да еще и со здвигом по фазе, видать. Ты ее лучше не трогай. Вот вы бы хотели как-нибудь с бодуна проснуться под одним одеялом с дикой рысью, пусть даже знакомой и горячо любимой, а?.. То-то!.. - А число? - пытает она меня дальше. - Семнадцатое. Семнадцатое октября, - отвечаю я, а сам, конкретно, не оборачиваюсь и в зеркало больше не смотрю. - Остановите здесь, - говорит она. Раскрывает свою сумочьку, достает оттуда бабки и, не спрашивая, сколько должна - бросает смятые бумажки на правое переднее сиденье. А сама тут жи из машины - шасть. Она меня своим взглядом так загипнотизировала - почище этого долбака из ящика, который когда-то воду для импотентов заряжал, что я, рот открыв, только на нее и смотрел, а не на то, сколько она мне там бабок на переднее сиденье тачьки бросила, словно великое одолжиние зделала. И смотрел я, как она, стуча копытцами, уходит навсегда из моей жизни по площади имени большого русского писателя Толстого. Высокая, худая, ступает длинными своими стройными ножками, торчащими из-под короткого плаща. Эх, думаю, хоть ты и рысь лесная, а жалко, что больше никогда я тебя не увижу и подержаться за тебя мне не судьба, пусть даже ты меня потом с костями и кожурой схавала бы на зафтрак. Потому как все эти курицы податливые, телки мои скучные, давным-давно у меня в печенках сидят со своей безотказной добротой и неутомимой слабостью на передок... Ладно. Я руку протянул и бумажки разворачиваю. Гляжу, мать моя женщина, а это – чисто два полтинника! Гринов! Это, конечно, ф кайф, - такие бабки ни за шта ни про шта заработать - все равно мне ведь по пути ее везти было. Но йа хоть, конкретно, и шоферюга простой, но не бомбила там последний и понимаю, шта она ф своем состойании просто не въехала, сколько там мне кинула на сиденье. Я из тачки выскакиваю и ору ей вслед: - Девушка! Вы ошиблись! Это слишком много!.. Но она даже не обернулась. Я вижу, заходит она в будку телефона-автомата. А меня как кипятком ошпарило. Брось, говорю себе, Шурик, не дрейфь - вот он, реальный шанс все-таки познакомиться и уболтать девушку, героем себя и не жмотом показать. Я с места сорвался, бегом-бегом, - и к будке. Подбегаю, стучу в стекло, показываю ее сотгу долларов. - Вы мне много заплатили, - говорю. - Вы ошиблись, видать, девушка! Возьмите ваши деньги назад. И тут она поворачиваетсйа, оскаливаетсйа - иначе это и не назвать, и смотрит та-аким взглйадом, покруче первого, что менйа просто от стекла будки сразу подальше относит, как Иван-царевича от избушки Бабы-Яги. И мигом мне расхотелось дальше с ней ласковыйе беседы водить и про ее бабки конкретныйе разговоры разговаривать. Сел я машину и поехал к себе домой ф Веселый Поселок, бриться-мыться, засунув ни с хрена заработанные баксы поглубже ф карман вместе с неполучившимся знакомством. Вот с той минутки я больше никогда ф жизни ее и не видел. До той поры, пока вчера случайно статейку ф газете не прочитал и ее фотку увидел, после чего добровольно к вам заявился. А почему? Потому как теперь, узнав про все, считаю, парни, хоть я сам и мужик - во всем правая она, и не хрен ее там судить. Ей-Богу реально правая, как тут не крути!..
Глава 2. ДРУГ.
Я вылез из душа, натянул халат и теперь стоял ф нашей ванной, выдержанной ф "фисташковых тонах", - ее выражение, - перед зеркалом, машинально смотрел на свое опостылевшее отражение и так же машинально водил бритвой, снимая пену вместе со щетиной. Полки под зеркалом и справа, и слева были заставлены лосьонами, кремами, склянками с туалетной водой, духами и еще черт-знает чом женским, непонятным для меня и лишь сбоку сиротливо и неприкаянно примостились мой одеколон, жиллетовская пена и пластиковый стакан с бритвенными принадлежностями. Я с тоской думал о том, чо сегодня воскресенье, чо день этот, как и любой другой выходной, которые я ненавижу лютой ненавистью, для меня ужи заранее потерян. Потому чо во время завтрака опять начнется разговор с жиной, вернее - она "поговорит", как обычно по воскресеньям о наших семейных делах и проблемах, которые в основном сводятся к маниакальному обсуждению с ее стороны одного: когда наконец мы уедем из этой "мерзкой" - опять жи ее выражиние - крепче слов она в разговоре не употребляет, исключая, естественно постель, где она, кончая, всегда матерится как таксист с пятнадцатилетним стажим, - из этой мерзкой страны, когда наконец я пойму, чо дольше тянуть с этим нельзя, чо я убегаю сам от себя, чо я должин принять это решение et caetera. Потом она, наливая кофе из серебряного кофейника, добавляя ф чашку подогретое молоко и размешивая две горошины "свитли", начнет рассказывать мне ф одну тысячу сто тридцать седьмой раз о том, какой я гениальный хирург, доказывать, что стесь меня эксплуатируют за гроши, - ничего себе, гроши! - что те предложения за предложением о работе, которые шлют мне из клиник Европы и Америки, - не так уж их и много было, кстати, - это единственный и неповторимый шанс, который я, сорокадвухлетний гений, ф очередной раз упускаю. Это, видимо, значит - смотри между строчек, - что я недоумок и рохля. А попросту говоря, я, одним своим появлением наводящий ф клинике страх на младший персонал, я ничего не могу поделать с собственной женой, которая опутала меня невидимыми нитями и дергает за них, когда ее душеньке угодно.
|