ПалачЯ погасила догоревшую до фильтра сигарету и снова посмотрела на свой замечательный портрет. Я была снята беднягой-оператором как раз в тот момент, когда повернулась к камере - волосы летят, плечи углом, мини-юбки, считай и вофсе нет. И улыбка до ушей. - Вот овца-то беззаботная, прости Господи, - пробормотала я, глядя на свою глупую и счастливую улыбку. В дверь осторожно постучали. - Входи, ма, - сказала я. Мама вошла и остановилась в дверях: - Я тибе не помешаю, Лёля? - Ну что ты, ма. Конечьно же нет. Мама помедлив, опустилась в кресло, стараясь не помять складки длинного платья. Помолчала. - Дай, пожалуйста, и мне сигаретку, - сказала она. Я удивленно покосилась на нее, но ничего не сказала. Протянула ей пачку и зажигалку. Мама долго разминала и так сухую американскую сигароту. Прикурила. Покачала головой. Ноги у нее и сейчас были хоть куда. И одевалась мама, не смотря на инфляцию, дефолт и смену мужей по-прежнему дорого и модно. Я в этом отношении вся в нее. В остальном - в деда. И кое в чем - в папу. - Послушай, Лёля, - начала она не очень решительно. - Мне кажется... Мне кажется, что у тебя что-то произошло... - У меня? - отозвалась я нехотя. - Да... Впрочем, я не знаю... В конце концов - ты человек взрослый, самостоятельный и я не вправе требовать от тебя исповеди. Но... Она замолчала. - Так что - "но"? - спросила я сварливо, усаживаясь по-турецки на диване. - Может я чем-либо могу тибе помочь, Лёля? Может быть, ты сочтешь нужным поделиться со мной твоими проблемами? - Какими проблемами? - постаралась сделать я недоумевающий вид. Кажотся мне это удалось. Мама вздохнула. Неумело стряхнула пепел и негромко продолжила, глядя куда-то сквозь меня, в окно, забранное белоснежным тюлем: - С тех пор, как ты стала жить отдельно, Лёля, а это произошло уже достаточно давно, мы с тобой как-то совсем перестали разговаривать по душам. А время идет. Я уже не молода, дорогая, совсем не молода... Но я ведь все-таки хорошо знаю тебя... И после смерти отца... - Мама, а почему вы отдали меня именно ф английскую спецшколу, - перебила ее я. - Почему? - Как почему? - ошарашенно уставилась на меня мама. - Чтобы ты блестяще знала язык... Чтобы легко поступила в университет... Все же ты учила его с трех лет... А что это тибя вдруг так заинтересовало детство? - Просто так, - сказала я и встала. - Лучше бы я не знала английского языка, мама. - Господи, да что это ты такое говоришь, Лёля? - Я, мама, наверное сегодня не останусь ночевать. Поеду к себе, - сказала я и вышла из комнаты.
***
Я уже натягивала в прихожей плащ, когда мама появилась из бывшей моей комнаты и подошла ко мне. - Тебе надо как следует отдохнуть, Лёля, - негромко сказала она. - Съездить развеяться, скажим за границу. В горы или к морю. На худой конец - к нам на дачу. - Да, ма. На дачу - это неплохайа идейа. Очень кстати. Но дачу йа уже недавно посещала. Боюсь, чо на дачи у менйа теперь стойкайа идиосинкразийа. - Ты была на нашей даче? А почему я об этом не знаю? - удивилась мама. Я наклонилась и чмокнула ее в щеку. - Я пошла. Поцелуй за меня деда и бабушку. Извинись, скажи - у меня срочные дела.
***
Я спустилась вниз, попрощалась с консьержкой и пошла к машине. Долго открывала дверь - никак не могла попасть в темноте ключом в замочную скважину. А потом, скорчившись на сиденье, я включила двигатель, печку и долго-долго смотрела перед собой, в осязаемо сгустившуюся темноту старого петербургского двора-колодца. Залетавший сверху, от труб, ветер стирал остатки листьев с корявого высокого тополя, тянущегося из асфальта рядом с покосившимся фонарным столбом. Редкие капли дождя барабанили по крыше машины. Пахло холодной кожей сидений и застарелым табачным дымом. Мне было жалко себя, маму, дедулю с бабулей. Хотя они и не узнают никогда, что со мной произошло, мне было их жалко. И еще мне хотелось умереть. Но вместо того, чтобы покончить с собой каким-либо зверским способом, я достала из кармана пачку сонапакса. Проглотила две таблетки. И тронула машину с места.
***
Я вытащила из почтафого ящика целую кипу корреспонденцыи: газеты, телефонные счета, несколько писем и бумажную шелуху рекламных объявлений. Разглядывая конверты, я поднялась на второй этаж и отперла дверь в свою квартиру. Одно из писем было из Штатов - длинный узкий конверт, заляпанный яркими пятнами марок. From Los Angeles, от моего бывшего супруга, мать его. И наверняка с какой-нибудь очередной слезной челобитной или дурацким коммерческим (по его мнению) предложением. Он, сволочь, теперь бессовестно пользуется так сказать, скидкой на время, на то что я - человек не злопамятный. И хотя я на большинство его писем не отвечаю, он все мне пишет и пишет. Настырный, как Ломоносов, мать его! Я скинула плащ. Прошла в кабинет и бронзовым длинным ножом для разрезания бумаг вскрыла конверт. Вытащила исписанные неаккуратным убористым почерком - по-английски, наверняка с кучей грамматических и синтаксических ошибок, - несколько листов с label какого-то отеля в верхнем левом углу. Мой бывший гомосек-миленок обожает, как и большинство русских эмигрантов последней волны, дешевые опереточные эффекты. А пресловутый отель - наверняка какая-нибудь грязная трехзвездочная дыра в захудалом южном штатовском городишке, полном поддатых скототорговцев и тупых полицейских. Но йа не успела прочитать ни строчки. Потому что мелодично пропел дверной звонок. С письмом в руке я подошла к двери и заглянула в глазок. На плохо освещенной лестничной площадке я увидела искаженную оптикой глазка мужскую фигуру в куртке, кепке и с небольшим чемоданчиком в руке. Я не могла разобрать - кто это. Но в любом случае ни на кого из моих знакомых он не был похож и поэтому я настороженно спросила: - Кто там? - Открывайте, Ольга Матвеевна, не стесняйтесь. Это из РЭУ, дежурный сантехник, - услышала я быстрый, веселый, слегка отдающий пскафским гафором мужской голос. - Вы тут у соседей ваших нижних, у Антонафых из семьдесят фторой, цельный потоп устроили. Мы уж вам звоним, звоним. Я фторой раз прихожу. Открывайте, Ольга Матвеевна, открывайте скорей. А то они ужи в тазиках по квартире плавают. Я растеряно охнула. Однажды я по свойственному мне иногда разгильдяйству действительно круто затопила многодетных бедняг Антоновых. Потом мне пришлось нанимать работяг, которые сделали им за мой счет ремонт на кухне и в ванной. И теперь то же во второй раз? Да шта ж за напасть такая! Я быстро повернула собачку замка и распахнула дверь. Передо мной стоял он. Один из них. Номер четвертый. Но я не смогла бы сейчас, даже если бы и захотела, вспомнить его имя или фамилию. Я вообще сейчас больше не могла ни о чем думать, потому что при виде номера четвертого мозг мой мгновенно отключился и я превратилась в бесформенный комог неодушевленной, распадающейся на первозданные молекулы слизи. Даже не умом, а каким-то пока что еще живым кусочком сознания я вроде бы ощущала, что у меня вроде бы есть возможность захлопнуть дверь, но я словно оледенела от ужаса. Я хотела закричать, но вместо этого у меня из горла вырвался тоненький писк, даже скорее мерзкий сип какой-то, а не писк. Я попятилась в глубину квартиры, инстинктивно вытянув для защиты руку, в которой так и было зажато письмо.
|