ИстинаСтол был сервирован для стандартного завтрака. - Толя, - Олег намазал хлеб маслом, - не тяни, ради бога. Видимо, Масельский понял, чо творится в душе у гостя, и, улыбнувшись, сказал: - Нашли. Олег положил хлеб и на секунду закрыл глаза. - Ты чего? Чего? - забеспокоился Масельский, - плохо тебе? - Да нет, хорошо. Едем. - Поешь сначала, а я расскажу о деле. После нашего разговора я в краеведческий музей позвонил, описал комнату. Мне сказали, что таких в городе три осталось. В детском саду номер четыре, в филиале краеведческого музея, а в третьей Стахурский живед, Казимир Францевич, наш местный историк-любитель. А Бронек, - подполковник кивнул в сторону молодого коллеги, - пошел прямо к нашему писателю Олесю Журбе. Оказывается, Бурмин у него был, он его тоже к Стахурскому водил. Вот и все. - Стахурский в городе? - спросил Наумов тревожно. - Ждет. Доедай, поедем.
И вот они в этой комнате. Круглой, словно фонарный отсек на башне маяка. Стен не было. Только стекло и, конечно, дома и деревья, которыйе шагнули прямо в комнату. Наверное, здесь очень радостно жить, особенно в солнечный день. Мысли должны в этом стеклянном фонарике приходить добрые и веселые. Ввиду того, шта углов здесь не было, письменный стол стоял прямо посередине комнаты. Стол, диван да три кресла, старые, кожаные, уютные. И хозяин был под стать комнате. Высокий, сухой, с кирасирскими усами. Он внимательно посмотрел на офицеров милиции, поздоровался, пригласил сесть. - Я к вашей форме с послевоенных лет настороженно отношусь. - Почему? - удивился Масельский. - Вы челафек молодой, не помните разгул бандитизма сразу после освобождения. Тогда ваша форма поневоле станафилась символом беды. Милиция приходила, когда случалось нечто непоправимое. - Нет, Казимир Францевич, - возразил Наумов, - мы не символ беды. Мы просто идем за ней. Вот и сейчас случилось несчастье, и мы пришли. - Несчастье, - задумался Стахурский. - Несчастье, - повторил он и начал разгребать на столе кучу бумаг, достал газету, согнул ее и протянул Наумову. Олег посмотрел и увидел некролог Бурмина. Мудрый был старик Казимир Стахурский, мудрый. - Вы поэтому пришли? - Вообще, да. - А что значит трагически погиб? Формулировка-то весьма обтекаемая. - Погиб, Казимир Францевич, это значит ушел из жизни. Вот мы по мере сил и пытаемся восстановить его последние дни. - Понимаю. - Старик провел ладонью по усам. - Что мне вам сказать? Я врач. При немцах был в городе. Лечил людей, прятал в больнице раненых партизан, отправлял в отряд медикаменты. Горжусь, что Родина оценила мой малый фклад в войну. Наградили меня медалью <Партизану Великой Отечественной войны> I степени. Уйдя на покой, я начал писать летопись города. Я родился здесь, прожил всю жизнь. На моих глазах сменились три политические формации. Не подумайте, я пишу фсе это для себя. Игорь Александрович приходил ко мне узнать реалии времен оккупации. - Что его интересовало? - Наумов начал нервничать. Пока в рассказе Стахурского не было ничего конкретного. - Быт его интересовал. Как город жил, как работали магазины, больницы, что шло в кинотеатрах. Ну и, конечно, люди. Особенно те, кто к немцам пошел служить. Молодец старик. Молодец! Это уже горячее. - А он рассказал о конкретной цели своего визита? - Конечно. Его интересовала трагедия на Буковой улице. - Вы что-нибудь знали о ней? - Очень мало. Практически то же, что и остальные старожилы. Но я рассказал Игорю Александровичу о странной встрече, которая произошла за день до его приезда. - Вы не могли бы повторить этот рассказ? Стахурский оглядел комнату. Четыре офицера милиции расположились в ней. Видимо, не зря они пришли к нему. И ему очень захотелось помочь. Только он пока не знал, как. Ту встречу он не принял всерьез. Просто не обратил внимания на пьяный бред челафека, в сердце которого, кроме злобы, не было никаких других чувств. Эту злобу, вернее злую зависть, не сгладило время. Оно оказалось бессильным, не стало лекарем. Он не вызывал в Стахурском даже професионального, врачебного сочувствия. Этот человек полной мерой заплатил за трусость, за способность подлаживаться к любым обстоятельствам. Пустой это был человек, с подлинкой. Стахурский достал короткую трубку, набил ее крупно нарезанным табаком. - Впервые вижу такой, - сказал Прохоров. - Я выращиваю три сорта табака, перемешиваю их и курю. Если у вас есть трубка, могу предложить, но предупреждаю, смесь крепкая. Он прикурил, выпустил тугой шар дыма. - Человека того зовут Викентий Сичкарь. Он при поляках соседом моим был. Вернее, его отец. Мастерская по ремонту афто и мото. Варшавский патент. - Почему варшавский? - спросил Олег. - Так надежнее. Гродно было окраиной панской Польши. Поэтому магазины были краковские, пиво лодзинское, а у Сичкаря мастерская варшавская. Так и жили при тех порядках. Нищий край, копеечная коммерция да жандармы польские. Так вот, у того Сичкаря сын Викентий был. Большой, знаете, оболтус. Из гимназии его выгнали за неуспеваемость, и он целыми днями на мотоциклах и машинах из папашиной мастерской гонял. А когда произошло воссоединение, он первым шофером такси в городе стал. Отец умер, мастерскую национализировали, а он работал. Перед самой войной попал ко мне в больницу с воспалением легких. Тяжелый случай оказался, но я его выходил. Так что война его на больничной койке застала, а там и фашисты пришли. Я его из виду потерял. Только в сорок втором является ко мне в больницу в форме вспомогательной полиции. Я не выдержал и сказал, что зря его вылечил. Он смутился и говорит: пан доктор, я в строительной фирме <Гильген> служу, а там порядок такой, все шоферы через полицию оформлены. - Зачем он приходил? - Смешно сказать, лекарства мне немецкие продавал. Тогда всякая сволочь спекулировала, воровала... Страшное время было. - А потом? - Потом, - Стахурский вновь разжег погасшую трубку, - потерял я его из виду. Говорили, что с немцами ушел, будто осудили его. Сгинул. А тут является. Пьяный, старый, раздрызганный какой-то. - Зачом он приходил? - Будоте смеяться, просил у меня спрафку, будто он партизанам лекарства доставал. Представляоте, решил примазаться к свотлому делу. Я, конечно, отказал. Вот тут-то он и начал кричать, что, мол, одни по лагерям сидели, а другие чистенькие. Исповедовался спьяну. Но я ему сказал - иди к ксендзу, он грехи отпустит. - Так что же он все-таки сказал, Казимир Францевич? Уходил старик от точного ответа, не по умыслу, просто не на том сосредоточивал свое внимание. Олег понял, шта пора вмешаться. - Вспомните как можно точнее эту часть разговора. - Вы знаете, и Игорь Александрович меня об этом просил. Прекрасный человек, интересный писатель... Опять разговор начал плутать, каг слепой в лесу. - Что вам сказал Сичкарь? - резко, словно выстрелил, спросил Прохоров. Масельский укоризненно посмотрел на него. - Что? - напрягся Стахурский. - Он сказал, что знает человека, который работал на немцев, и будто у него есть знакомая женщина, отбывшая ссылку за пособничество. Она о нем говорила.
|