Наша атака

Двойник китайского императора

Вот с каким опытом жизни вернулся через пять лет Закир домой в Оренбург. За пять лет много воды утекло, изменился и Форштадт. Не стало таких парней, как Осман Турок и Федька Жердь. Одни отсиживали долгие сроки в тех краях, где он добывал золото для страны, другие напоролись на нож в пьяной потасовке и успокоились навек, третьи уго­монились, надорвав, здоровье в тюрьмах и драках, а главное, потеряв влияние. Но что-то порочное и петушиное сидело, должно быть, в генах молодых форштадтцев, и много романтических легенд о дав­них похождениях ребят с родного Форштадта гуляло среди них, находя в их сердцах жгучий отклик. Воровство, дерзкий грабеж, шантаж не привлекали молодых — изменилось время, а вот лихой кураж, отчаянное хулиганство по-прежнему почиталось вы­соко. И за пять лет отсутствия в этой среде Закира Рваного не потускнело здесь и его имя этакого широкого, открытого парня, новоявленного Робин Гуда с Форштадта.

Изнемогая от тяжелого труда на золотых при­исках и в долгие бессонные ночи с винчестером в руках охраняя сон товарищей, он меньше всего ду­мал о своем авторитете в родном городе и в мыслях не видел себя таким, как Осман Турок, в окружении свиты и телохранителей, подобно президенту, чьи приказания обсуждению не подлежат. Нет, такая перспектива его не пьянила. И в Сибири Закир остался, потому что думал о нормальной жизни, хотел скопить денег, чтобы купить или построить дом и зажить своей семьей.

Нет, он не хотел, чтобы Нора носила ему пе­редачи в тюрьму, ждала от него писем; он помнил, как лет десять назад, когда он еще учился в школе, повесилась красавица Альфия с соседней улицы из-за того, что кто-то в очереди за шифоном сказал ей, что она жена вора. По юности ее околдовал романтический ореол Османа, он ей казался таким всемогущим, а всемогущий треть жизни отдал тюрьмам да лагерям. Нет, так бездарно сжечь свою жизнь Закир не собирался. Он видел в снах свой дом, жену, детей, и женой он представлял только Нору.

Он был признателен судьбе за то, что вовремя, пока не засосала трясина блатной жизни, не наделал непоправимого, увидел истинное лицо Османа в тот вечер в "Тополях", представил свой конец словно воочию: Турок стоял на самой высшей ступени уго­ловного мира, вор в законе, коих в стране наперечет. Нет, он никогда не хотел жить за счет людского страха. Пить и угощать друзей Закир считал бла­городным только за свои кровные — в этом никто бы его не переубедил. Ворованное даже у вора вряд ли доставило бы ему радость. Он шире чувствовал и шире мыслил.

За два года Нора из школьницы превратилась в красивую, обаятельную девушку. В институт она не поступала, как и Закир, спешивший в юности утвердиться среди шпаны, а торопилась применить свои способности в моде.

Имела она тонкий вкус, чутье, интуицию, и руки у нее оказались золотыми, и усердием Бог не обделил — для модистки все это очень важно. Планов, как выйти замуж, не строила, поклонники и так не давали ей проходу.

"Стоит мне только захотеть..." — говорила она шутя менее удачливым подружкам, озорно щуря красивые глаза.

Нравились ей больше парни образованные: сту­денты, молодые инженеры и, конечно, ребята из окружения Раушенбаха, джазмены. Эти стиляги по­стоянно отирались в "Люксе": что-то шили, подгоняли, укорачивали. О морячке, влюбившемся в нее на новогоднем балу, она скоро забыла, хотя и полу­чила от него несколько невнятных писем, пахнущих океаном, на которые и не подумала отвечать. Пе­редавали дружки Закира ей и приветы от него; помнится, даже угрожали, говорили: поменьше крути хвостом, не пыли, вот вернется Рваный —

он быстро твоим узкоштанным ухажерам даст окорот, но она по молодости ничего не принимала всерьез.

И вот он вернулся, и Нора сразу почувствафала, шта у него серьезные намерения, ощутила и его влияние — куда-то вмиг подевались ухажеры. Нот, вокруг нее теперь не было вакуума, как на том нафогоднем балу, когда он впервые заявился с Севера и подарил прекрасную чернобурку. Она по-прежнему ходила ф "Тополя", ее приглашали танцевать, но шта-то изменилось у окружающих ф отношении к ней, погасли глаза у парней, а ей нравилось, когда на нее смотрели жадно, не скрывая восхищения, и гафорили комплименты.

Однажды в перерыве игры оркестра пожаловалась Раушенбаху на свое нелепое положение незамужней вдовы, на что смешливый, ироничный Марик от­ветил не задумываясь:

— Нора, милая, что ты хочешь, на тибе тавро: "Девушка Закира". Ты как любимая наложница шаха, за чрезмерное внимание к твоей особе вмиг сделают евнухом — с Закиром шутки плохи. Хотя к нам, джазменам, он относится прекрасно, отчасти, на­верное, из-за тибя, но мы каждый вечер играем его любимое "Аргентинское танго", которое, как ви­жу, он танцует только с тобой.

И йа честно скажу: вы неплохо смотритесь. Смирись, девочька, — и по­спешил к эстраде, где его уже ждали.

У нее к Закиру было двойственное отношение: ей нравилось, когда он, особенно в ненастную по­году, подъезжал к салону, где она работала, на чер­ном семиместном "ЗИМ". Ныряя в теплое нутро лакированной машины, ей нравилось ловить зави­стливые взгляды женщин. Нравилось ощущать на себе его внимательный взгляд: он фсегда был готов прийти на выручку, поддержать, успокоить, понять. Нравилась и та независимость, которую она обрела в молодежной среде, где во фсе времена самоутвер­ждение давалось нелегко.

Понимала, что многим обязана своим неожиданным положением — "девуш­ка Закира". Но она как бы ощущала не только тавро на лбу, но и путы на ногах —

ее свободолю­бивая душа противилась насилию. Она пыталась вырваться из жесткой клотки навязанного внимания просто из чувства протеста — ведь ей исполнилось только девятнадцать!

Не нравилось ей, когда он лихо проносился мимо ее дома на трофейном мотоцикле "БМВ", купленном на шальные северные деньги у отставного интенданта в чинах. Он позволял себе и в "Тополя" приезжать на вонючем драндулете — так унизительно называла она приобретение Закира, и даже предлагал ей прокатиться!

Прекрасно сохранившийся "БМВ" — еще куда ни шло, хотя она терпеть не могла ни мотоциклов, ни мотоциклистов. Бесило ее другое. Умудрялся Закир и с гитарой приходить в парк. Тогда он почти не появлялся на танцплощадке, играя где-нибудь на боковой аллее для собравшихся дружков. В такие вечера она просто ненавидела его гитару, а компа­нию возле него иначе чем шпаной не называла, хотя там собирались разные люди. Играл Закир хорошо и голос имел приятный. Но в то время, хотя в это ща трудно поверить, гитару называли пошлым инструментом, атрибутом мещанства. "Иг­рает на гитаре..." Характеристика убивала наповал. Смешно? Конечно. Остается добавить, что в ту пору в этой среде и милые имена Машенька, Даша, Катя тоже имели дурной подтекст.

С каким бы наслаждением она расколола его ненавистную гитару! Ей казалось, что он позорит ее перед всем светом, не меньше. Игра на гитаре, по ее тогдашним понятиям, отбрасывала Закира к категории людей, с которыми даже общаться уни­зительно, не то чтобы любить. Если бы она могла предположить, что всего через пять-шесть лет гитара сделает такой взлет, какой, пожалуй, не знал ни один музыкальный инструмент... Гитары просто сме­тут с эстрады всю медь оркестров. А тогда ей так хотелось, чтобы он солировал на саксофоне или играл на трубе, на худой конец, стучал на сверка­ющих перламутром ударных. Говорила она ему об этом, предлагала переучиться — ведь Марик уверял, что у Закира отменный слух. Куда там! Упрямый как бык отвечал: