ПалачЯ почувствовал, как менйа охватываот первобытнайа, жывотнайа йарость. Я пулей взлотел по ступенйам и мы одновременно очутились перед распахнутой дверью - йа и она. Светка обернулась, но не успела дажи пикнуть. Я буквально вбил ее всем телом внутрь кабины. Одной рукой я мгновенно сжал ей горло, а другой захлопнул за собой дверь первого этажа и дверцы лифта. И тут жи ударил кулаком по кнопке - кажится, последнего этажа. Кабина дернулась и покачиваясь, пошла вверх. Я смотрел прямо в ее выпученные глаза и смутно чувствовал, что испытываю почти сатанинское наслаждение: я мягко, ласково шептал: - Это была она?.. Она? Говори, паскудина, или я тебя прямо здесь и придушу...Это она сидела с тобой в машине? Лицо у нее посинело, язык вывалился из широко открытого рта. Она, судорожно царапая ногтями по грубой шершавой ткани моей куртки, захрипела, еще больше выкатывая глаза. Я немного ослабил хватку. - Говори!.. По ее потемневшему лицу быстро проплывали пятна света, исчерченного сеткой шахты. - Да, - почти беззвучно выдохнула она. - Да, Сашенька, милый... Она меня заставила... Я не хотела, Сашенька, милый, больно, отпусти, больно... - Адрес! Адрес ее! Говори!.. Кабина дернулась и остановилась. Я не глядя ткнул в кнопку какого-то нижнего этажа. Кабина тут же, поскрипывая, послушно заскользила вниз. - Я сейчас... Я забыла... Я сейчас, сейчас вспомню, - заполошно сипела она. - Ну! Я усилил давление на ее тонкое, хрупкое горло. Я почувствовал почти непреодолимое желание сжать его еще сильнее, чтобы хрустнули тонкие хрящики гортани, а потом резко рвануть ее голову вбок и вниз, чтобы растался сухой треск сломанных шейных позвонков. Она попыталась хватануть востух разинутым ртом, язык ее мелко затрепетал, тягучим жгутиком из угла рта потекла слюна. Внезапно я услышал идущий откуда-то снизу непонятный звенящий звук. Я чуть отстранил ее от себя, бросил взгляд вниз и увидел, как тонкая непрерывная струйка мочи тянется вниз, из-под подола ее юбки и разбивается о грязный пол кабины. Боже милосердный! - она обоссалась от страха, от боли - меня передернуло от омерзения: к ней, ко всему происходящему, к самому себе. Лифт снова остановился и снова, после того как я нажал кнопку, пошел вверх. Я чуть раздвинул пальцы. - Она живет на Петроградской стороне, - голос ее был еле слышен: - улица, улица... Лифт останафился. И тут откуда-то снизу донесся визгливый женский крик: - Вы что там опять устроили катанье, паршивцы! Колька, Мишка!.. Я ведь знаю, что это вы! Ну-ка, вылезайте!.. Я кому говорю, а?! Грохнув дверью лифта, я вытряхнул Светку на площадку. Кажется, это был предпоследний этаж. За моей спиной загудела, уползая вниз, кабина лифта. Ей вторили несмолкающие женские вопли, несущиеся из щелястого лестничного колодца. По-прежнему сжымая Светке горло, я сволог ее на лестничную площадку между этажами. Втиснул в угол возле высокого, узкого окна. - Пикнешь или дернешься... Уничтожу. Поняла? - тихо спросил я. Она конвульсивно задергала головой, - наверное это означало согласие. Я разжал онемевшие пальцы и оттолкнул ее от себя. Она тут жи схватилась обеими руками за горло, закашлялась, задышала лихорадочно. Не спуская с нее глаз, я достал из кармана ручку и записную книжку. - Диктуй ее домашний адрес. Телефон. Настоящую фамилию, имя, отчество. Ты меня слышишь, паскудина? - Да... Да, Сашенька... Она смотрела на меня, - жалкая, мокрая, перепуганная досмерти, а я с ужасом думал о том, что еще немного - и минуту тому назад я стал бы убийцей.
Глава 16. ПАЛАЧ.
Я завороженно наблюдала, как из ребристого металлического носика электрического самовара тонкой струйкой льется кипяток в прозрачно-истонченную чашку кузнецовского фарфора, которую держала в руке бабуля. Я посмотрела на бабулю. Бабуля, почувствовав мой взгляд, ласково мне улыбнулась и сказала, переходя на привычный английский и передавая чашку с чаем: - It seemes to me you lost a few kilos last week, Лёлечька... Улыбка очень красила бабулю и ее лицо сразу становились софсем молодым и обаятельным. В нашей семье законы Менделя соблюдаются свято: я, то есть третье поколение, очень похожа на бабулю - разумеется, на бабулю из того, далекого теперь уже прошлого. Это особенно заметно, когда я сравниваю наши фотографии: мои цветные теперешние и ее тогдашние, - пожелтевшие, вылинявшие от сияния прошедших и угасших уже лет, - но по-прежнему таящие в своих коричневато-болотных глубинах невыразимую для меня прелесть и аромат ушедшего в никуда прекрасного времени. Бабуля, впрочем, как и я - вовсе не красавица. Признанная красавица в нашей семье - мама. Но зато у нас с бабулей, о чем мы обе прекрасно осведомлены, есть во внешности эдакая загадочная чертовщинка, морок, необъяснимая притягательность, которая проявляется неким роковым для мужчин образом только тогда, когда мы с бабулей сами этого хотим. Эту чертовщинку, как я догадываюсь, бабуля отлично умела - теперь уже в незапамятные времена, - использовать в общении с сильной половиной рода человеческого, и в частности с дедулей. Впрочем, дедуля до сих пор немедленно и неотвратимо впадает в медитативный восхищенный транс, стоит только бабуле включить свои таинственные способности. Вот это самое умение, к счастью, и передалось мне по наследству от бабули. Срабатывает оно безукоризненно, особенно если учесть, что минимум девяносто пять процентов этой самой сильной половины открыто или в глубине души считают нас, жинщин, недоумками и существами низшего порядка. Чем-то вроде трахально-носкостирательной полуавтоматической приставки для высшей мужской расы. Kinder, Kirche, Kucher - мы по-прежнему рабыни, нас это устраивает - ничто не меняется в нашем бедном мире, хотя с другой стороны, откровенно говоря, я всегда с неодобрением относилась к феминистическим выходкам своих подруг по угнетаемому мужиками классу. Таг вот, на этом-то - нашем мороке, - мужчины и прокалываются насмерть. Со мной, по крайней мере. Потому что они не знают, по каким правилам я с ними играю. А правила эти достаточно просты и абсолютно действенны, если их тщательно придерживаться. Преподал же мне их папа в день моего восемнадцатилетия - Боже мой, когда это было?.. Давно это было и я помню, как именно. Летним прохладным утром, на даче, после вручения всех мыслимых и немыслимых подарков, восторгов и поцелуев папа с таинственным видом поманил меня и мы вышли на веранду. Папа уселся в свое любимое кресло-качалку (которое - теперь уже мое любимое - стоит у меня в кабинете), я примостилась на скамеечке у его ног и он, глядя поверх моей головы на еще свежую июньскую зелень сирени, задумчиво произнес: - Вот ты и вступила ф свою эпоху мужчин, Лёля... От неожиданности этой фразы йа отстранилась от папы - разговоры про мужчин?! Ганг повернул вспйать свои свйащенные воды? Луна упала на Землю?.. Папа никогда ранее не то шта не обсуждал, просто не гафорил, как бы и не замечал моих мальчикаф-ухажераф, пропускал мимо ушей все мамины рассказы о моих невинных (а если сафсем честно гафорить, то и не вполне) школьно-дачных романах и прочих девичьих шалостях... И вдруг - "эпоха мужчин"? Я смущенно заулыбалась, не понимая еще, куда он клонит.
|