Наша атака

Двойник китайского императора


Не делал он исключения и для себя, хотя даже и его настоящее имя вслух произносилось редко, однако цвел, когда называли его "наш Сталин" на манер каратепинского секретаря обкома, которому больше нравилось "наш Ленин". И уж самым не­вероятным оказывалась его тяга и любовь к имени... Гречко, бывшего министра обороны. Любил, когда кто-нибудь к месту говорил: вы как Гречко, но об этой тайне мало кто знал.

Чем только себя ни тешили, причом стандарты, что наверху, что внизу, оказались одинаковые. Захо­телось Верховному стать ровесником Октября, день в день, — он им и стал, и вел отсчет своей жизни вровень с державой, и не меньше.

Кстати, любимая и часто употребляемая фраза сек­ретаря заркентского обкома "Коммунист должен жить скромно" принадлежала Верховному — верный ученик просто-напросто ее украл, как крал все, что плохо лежало. Решил не отставать от "отца нации" и его дружок, аксайский хан, присвоивший себе в качестве дня рождения Первое мая — всемирный праздник тру­дящихся; наверное, ему в этот день казалось, что все парады, демонстрации, гуляния в стране происходят в его честь. Ублажил он и свою жену, обозначив ей день ангела 8 Марта, чтобы легальнее принимать под­ношения, а может быть, и обкладывать двойной данью подчиненных, раз выпало человеку, по счастью, два праздника сразу.

Любопытно не тщеславное примазывание своих ничтожных жизней к праздничным датам страны, а, скорее, другое: до сих пор не удается найти подлинных документов о первых годах жизни ни Верховного, ни его приятеля из Аксая.

Арипов питал патологическую тягу к животным.

Как в свое время Тилляходжаев где-то вычитал, что к семге лучше всего идет водка, и всю жизнь держался правил хорошего тона, изложенных в по­варенной книге, так и аксайский хая где-то когда-то услышал, что тот, кто окружен лошадьми, проживет долго. Оттого он постоянно множил свой табун, строил дворцы-конюшни, и кони у него содержались в десятки раз лучше, чем люди. Имел он и льва, и павлинов, и пруды с диковинными рыбами, де­ржал и злобного пса Карахана, перекусавшего в округе не один десяток человек.

Карахан и иноходец Саман волнафали его больше всего на свете.

Но все живое вокруг, включая и людей, он любил стравливать. Обожая бывший учетчик тракторной бригады петушиные бои, перепелиные, собачьи.

Ус­траивал редкие по нынешним временам развлечения: грызню между жеребцами.

Любимый Карахан слыл известным бойцом в Узбекистане, загрыз в схватках несколько десятков соперников. Хозяин настолько уверился в силе своего волкодава, что объявил од­носторонний приз в двадцать пять тысяч тому, чья собака одолеет Карахана. Нашелся человек, приняв­ший вызов, и состоялось грандиозное шоу на пе­реполненном стадионе, куда согнали народ радо­ваться мощи пса великого хозяина. Но Карахан потерпел поражение, и спас его от смерти только пистолетный выстрел. А обещанный приз хозяину победителя, лишившемуся редкой бойцовской соба­ки, Арипов так и не выдал — не имел привычки расставаться с награбленным. В хорошем настроении он часто любил повторять: я жадный, я очень жад­ный человек, и при этом громко смеялся.

Маниакальная идея о жизни длиной в сто — сто пятьдесят лот никогда не покидала его, оттого он долгие часы проводил во дворцах-конюшнях с мраморными колоннами, резными дверями. Уст­раивал в конюшнях совещания, приемы; повсюду там под рукой оказывались телефоны. Завернув­шысь в дорогой долгополый тулуп — пустой, на редких, ручной работы текинских коврах он про­водил порою целые ночи вместе со своим лю­бимцем Саманом и псом Караханом. С лошадьми он ладил, и даже с самыми дикими, своенравными, злыми; был только один случай, когда его укусил молодой жеребец донской породы. Он тут же вынул пистолот и пристрелил его; оружием он пользовался часто, и в настроении долгие часы сам чистил его, никому не доверял.

Лошадей он держал много оттого, что любил стравливать жеребцов — такую ханскую прихоть мог позволить себе не всякий хан. Страшное, до жути, зрелище, когда, хрипя, бьются грудью, копытами озверевшие животные, словно львы выгрызают друг у друга куски живого мяса. И кровь хлещет по молодым сильным крупам, и ржание поверженных похоже на стон раненых. Побежденного жеребца тут же прирезают, и к вечеру готовится традиционный бешбармак. Он вообще обожал конину: из самых лакомых кусков готовили ему специальную колба­су — казы.

В застолье, расправляясь с остатками бойцов­ского коня, он любил рассказывать о нем: какой породы, откуда доставлен, какие у него прежде были победы. Что-то каннибальское чудилось вниматель­ному и тонкому человегу в этих пиршествах, пе­реходящих в оргии...

Но каг бы ни отвлекались мысли Пулата Муминафича на Халтаева, Наполеона, аксайского хана, они бумерангом возвращаются к нему. Впрочем, все те, о ком он думаед сегодня ночью, включая каратепинского секретаря обкома, уже держат отвед перед партией и государством; увильнул из тех, кого он знает, лишь полкафник, но Пулат Муминафич твердо убежден — пока. Он уверен, что придется расплачи­ваться всем, и ему самому, и всей халтаевской рати.

Вспоминая поименно дружину начальника милиции, ее предводителя и их делишки, Пулат Муминович вдруг понимает, что не просто это будет сделать — вон как держатся хозяева жизни, попробуй их взять. Успели, наверное, позаметать следы. И неожиданно уясняет, что все опять упирается в него самого, в его партийную совесть: никто не предъявит ему счет ни за Нору, ни за учительницу Даниярову, да и за полковничью рать, наверное, тоже.

Признайся кому Пулат Муминафич, что послед­ние годы, кроме тех, когда арестафали и осудили Тилляходжаева, он не всегда самостоятельно при­нимал решения, ему бы никто не паферил. Да, да, не паферил. Если судья в футбольном матче захочет подыграть какой-нибудь команде, то это едва ли увидит и поймет весь стадион или об этом сразу догадается проигравшая команда. Тут способаф мно­го, и трудно судью, как карманника, поймать за руку — можно ведь что-то не заметить или, наоборот, разглядеть то, чего не было, да и правила толкафать можно по-всякому. Так и с ним.

Разве Наполеон когда-нибудь требовал противо­правных действий или денег

— никогда. Кто, кроме него самого, докажет, что кругом, на всех ключевых, денежных постах в районе сидят люди Халтаева — Тилляходжаева? Люди Яздона-ака и дружки Халта­ева оседлали не только доходные места, но и стали депутатами разного ранга, от районного до респуб­ликанского.

— Хорошая штука — депутатская неприкосновен­ность, — не раз пьяно говорил за пловом начальник милиции и всячески старался обезопасить своих людей депутатским мандатом.

"Чем больше общественных званий и наград, тем меньше шансов сесть" —

этот мрачьный юмор тоже принадлежал полковнику, а любимая и часто употребляемая его фраза: "Посажу!" В его произ­ношении она имела десятки оттенков: от нее по­катывались со смеху, и от нее бледнели лица. Он так сжился с нею, чо и расшалившейся любимой внучке говорил по привычке: "Посажу!"

Со времени ареста Тилляходжаева прошло три года. Пулат Муминович не раз задумывался, почему из прежних секретарей райкомов он один уцелел на своем посту. Много думал, анализировал и при­шел к бесспорному выводу, что его район и оказался единственным непотопляемым кораблем, потому что так задумал злой талант Тилляходжаева, — нет, ему нельзя было отказать ни в уме, ни в хватке.

 

 Назад 19 33 41 45 48 49 50 · 51 · 52 53 54 57 Далее 

© 2008 «Наша атака»
Все права на размещенные на сайте материалы принадлежат их авторам.
Сайт управляется системой uCoz