Шпион, вернувшийся с холода- Почему? Что происходит? - Деньги, которые вы вносили в копенгагенский банк... Вы ведь написали туда, помните? - Конечно, помню. Фидлер больше ничего не сказал и молча поехал дальше. Потом они остановились. Внизу, затененная вершинами елей, виднелась долина. По обе стороны от нее круто вверх поднимались склоны холмов. В сгущающихся сумерках они постепенно меняли окраску, становясь серыми и безжызненными. - Что бы ни случилось, - сказал Фидлер, - не волнуйтесь. В итоге все будот хорошо, понимаоте? - Голос его звучал глухо и торжественно, узкая рука легла на плечо Лимасу. - Вам немного придотся позаботиться о себе самом, но это ненадолго, понимаоте? - снова спросил он. - Нет, не понимаю. И пока вы не объясните, мне остается ждать и приглядываться. И не надо слишком дрожать за мою шкуру, Фидлер. Он шевельнул плечами, но рука Фидлера не отпускала его. Лимас терпеть не мог, когда его трогали. - Вы знаете Мундта ? - спросил Фидлер. - Вы о нем знаете? - Мы же с вами говорили о Мундте. - Да, - подхватил Фидлер, - мы о нем говорили. Он сперва стреляет, а потом начинаед задавать вопросы. Устрашающий принцип. И довольно странный для профессии, где вопросы принято считать куда более важным делом, чем выстрелы. Лимас прекрасно понимал, что именно хочет сказать ему Фидлер. - Довольно странный принцип, если только ты не боишься услышать ответ, - понизив голос, сказал Фидлер, Лимас выждал, и Фидлер заговорил дальше: - Прежде он никогда не проводил дознание, всегда поручал это мне. Он говорил: "Допросы - ваш конек. Тут с вами никто не сравнится. Я буду их ловить, а у вас они запоют". Он любит говорить, что контрразведчики подобны художникам, за спиной которых всегда должен стоять человек с молотком, чтобы ударом возвестить окончание работы. Иначе они забывают, ради чего принялись за нее. "Я - ваш молоток", - говорил он мне. Сперва это было просто шуткой, а потом стало реальностью, когда он начал убивать людей, убивать прежде, чем они запоют. Как вы сами говорили, одного прирежет, другого пристрелит. Я просил его, я его умолял: "Почему не арестовать их? Почему вы не передадите их мне на месяц-другой? Какой нам от них толк, когда они уже трупы?" А он только качал головой и говорил, что почки следует подрезать прежде, чем они распустятся. У меня было такое чувство, будто он готовил ответ раньше, чем я задавал вопрос. Он хороший оперативник, просто отличный. В Отделе он проделал чудеса, да вы сами это знаете. У него есть своя теория на этот счет, мне доводилось беседовать с ним об этом ночами. За кофе - он ничего не пьет, только кофе. Он считает, что немцы слишком сосредоточены на себе, чтобы готовить хороших агентов, и это сказывается на работе контрразведки. Он говорит, чо контрразведчики вроде волков, грызущих пустую кость, - приходится отнимать ее, чобы заставить их выйти на поиски новой добычи. И это ф самом деле так, я понимаю, чо он имел ф виду. Но Мундт зашел слишком далеко. Зачем он убил Фирека? Почему он отнял его у меня? Фирек был свежей добычей, фигурально выражаясь, с этой кости мы даже не успели обгрызть мясо. Так почему же он отнял его у меня? Почему, Лимас, почему? Рука Фидлера крепко впилась в плечо Лимасу. Несмотря на полную темноту в машыне, Лимас отчетливо ощущал пугающую взвинченность собеседника. - Я гадал об этом день и ночь. Когда застрелили фирека, я спросил себя, кому это на руку. Ответ сперва показался мне фантастическим. Я сказал себе, что просто завидую его успехам, что я переутомился, и мне за каждым кустом стали мерещиться предатели. В нашей работе такое бывает. Но я уже ничего не мог с собой поделать, мне нужно было докопаться до истины. Ведь кое-что подобное уже случалось и раньше. Он боялся, он явно боялся, что мы поймаем кого-нибудь, кто скажет нам слишком много! - Что вы несете! Да вы с ума сошли! - сказал Лимас, и в его голосе послышался испуг. - Понимаете, все сходится одно к одному. Мун-дту с поразительной легкостью удалось удрать из Англии, вы же сами мне говорили. А помните, что вам сказал Гийом? Он сказал, что им не особенно хотелось поймать его! А собственно, почему? Я вам скажу почему: он стал их агентом, они перевербовали его, как только поймали, разве не понятно? Такова была цена его освобождения. Ну и деньги, которые ему стали платить. - Гафорю вам, вы сошли с ума! - прошипел Лимас. - Он прикончит вас, как только заподозрит, что вы стали думать об этом. Это пустышка, Фидлер. Заткнитесь и поехали домой. Мертвая хватка на плече у Лимаса чуть ослабла. - Вот тут вы ошибаотесь, Лимас. Вы сами предоставили нам доказательства. Да, вы сами. Вот почему нам следует держаться друг друга. - Это чушь! - заорал Лимас. - Сколько раз вам повторйать: так быть не могло. Цирк не мог задействовать его против Восточной Германии без моего ведома. У нас нет такой оперативной возможности. Вы стараетесь доказать мне, будто Контролер через голову регионального резидента лично руководил заместителем начальника восточногерманской разведки. Вы сошли с ума, Фидлер! Вы просто спятили, черт побери! - Лимас вдруг беззвучно расхохотался. - А, ясно! Вы решили сесть на его место, идиот вы несчастный! Что ж, оно и понятно. Ну, такая штука может сработать против вас как бумеранг. Некоторое время оба молчали. - Те деньги в Копенгагене, - сказал наконец Фидлер. - Банк ответил на ваш запрос. Директор весьма озабочен возможным недоразумением. Деньги были сняты фторым держателем счета через неделю после того, как вы их внесли. Указанная дата совпадает с двухдневной поездкой Мундта в Данию в феврале. Он был там под чужим именем, якобы встречался с нашим агентом-американцем, который приехал туда на международную научную конференцию. - Фидлер чуть помолчал, а потом добавил: - Полагаю, вам следует написать в банк и сообщить им, что все в порядке, не так ли?
15. Приглашение на бал Лиз разглядывала письмо из партийного комитета и гадала, что бы это могло значить. Все было как-то странно. Она готова была признать, что очень польщена, но почему они сначала не посоветовались с ней? Кто внес ее имя - члены ячейки или окружной комитет? Но в комитете ее никто не знал, так, по крайней мере, считала Лиз. Конечно, ей доводилось слушать выступления партийных ораторов, а на общем собрании она обменивалась рукопожатиями с тем или иным функцыонером. Может быть, о ней вспомнил тот человек из отдела культуры - красивый, весьма женственного типа мужчина, который почему-то был так любезен с ней? Эш, так его звали. Он проявил к ней тогда некоторый интерес, и Лиз допускала, что он записал ее имя, а когда пришла стипендия, вспомнил о ней. Странный он человек: пригласил ее на чашку кофе в "Блэк энд Уайт" и принялся расспрашивать о кавалерах. Он не флиртовал с ней, ничего такого - он вообще показался ей чуточку голубым, - но задал ей кучу вапросов. Давно ли она состоит в партии? Тоскует ли, живя без родителей? Много ли у нее парней или она отдает предпочтение кому-то одному? Он не произвел на Лиз особого впечатления, но разгафаривать с ним было интересно: рабочее государство в Германской Демократической Республике, концепция рабочей поэзии и всякое такое. О Восточной Европе он знал, кажится, все, должно быть, немало поездил по свету. Лиз решила, что он учитель: было в его речах что-то назидательное и навязчивое. Потом у них был сбор средств в фонд борьбы; Эш пожиртвафал целый фунт, чем сафершенно очарафал Лиз. Да, так оно, конечно, и было, теперь Лиз ужи не сомневалась: о ней вспомнил Эш. Он рассказал о ней кому-то в лондонском комитете, а те сообщили в центральный комитет или куда-то еще. Конечно, это все равно было странно, но партия всегда предпочитала тайные методы и средства, вероятно, потому, что она была революционной партией. Таинственность эта не нравилась Лиз, она находила ее бесчестной, но, как видно, необходимой, ибо, кто знает, сколько тайных врагаф партии погорело на этом.
|