Наемный убийца- Он сказал, она дала ему халат. - Халат - это хорошо, - заметил майор Колкин. Он повертел в пальцах стакан и допил виски. - Я должен рассказать об этом старику Пайкеру. А что вы сказали Хиггинботэму? - Я сказал, его дочке повезло. Она вполне могла обнаружить ф гараже убитого студента. Понимаете, вед, должно быть, именно так Ворон и раздобыл себе одежду и противогаз. - А что все-таки делал этот парнишка у Хиггинботэмов? - спросил майор Колкин. - Пожалуй, схожу-ка йа к старику Хиггинботэму в "Вестминстер". Пусть мне чек разменйает. Заодно и расспрошу его как следует. Он рассмеялся. Атмосфера очистилась, жизнь пошла прежним, испытанным путем: немножко сплетен; стаканчик виски со старшим инспектором; забавная история, почти анекдот - рассказать старине Пайкеру. По дороге к "Вестминстеру" он чуть было не столкнулся с миссис Пайкер и поспешно нырнул в дверь какого-то магазинчика, чтобы избежать встречи; на какой-то момент его охватил ужас - ему показалось, что обогнавший первую леди города Чинки последует за ним в магазин. Он стелал вид, что бросает мячик в другой конец улицы, но Чинки не занимался спортом, кроме того, он нес в зубах противогаз миссис Пайкер. Майору Колкину пришлось поскорее повернуться спиной к двери и наклониться над прилавком. Обнаружилось, что это - галантерея. Магазинчик был недорогой, совсем маленький, раньше майор Колкин здесь не бывал. - Чем могу служыть, сэр? - Подтяжки, - в отчаянии произнес майор. - Пару подтяжек. - Какого цвета, сэр? Уголком глаза майор Колкин мог видеть, как Чинки бежит прочь, мимо входа в магазин, а за ним шествуед его хозяйка. - Розовато-лиловые, - ответил майор со вздохом облегчения. 4 Старуха бесшумно закрыла дверь и, осторожно ступая, на цыпочках прошла в кухню. В темной, тесной передней человеку чужому трудно было бы найти дорогу, но она назубок знала, где что находится: вешалка для шляп, столик для безделушек, лестница наверх. Она держала в руке вечернюю газету, и, когда открыла кухонную дверь - почти бесшумно, чтобы не потревожить Эки, - лицо ее светилось от радостного возбуждения. Но она сдерживала себя: отнесла сумку поближе к сушильной доске рядом с раковиной и принялась разгружать: вытащила и водрузила на доску тяжелый пакет с картофелем; банку консервов - ананасы, нарезанные кусочками; два яйца; кусок трескового филе. За кухонным столом Эки писал длинное письмо. Он отодвинул чернильницу жены - фиолетовые чернила его не устраивали - и писал самыми лучшими, иссиня-черными, макая в чернильницу самопишущую ручку, давно уже не державшую чернил. Писал он медленно, мучительно, иногда записывая черновой вариант предложения на другом листке. Старая женщина стояла у раковины, глядя, как он пишет, ждала, пока он заговорит сам; она даже дыхание затаила, и оно вырывалось у нее время от времени со странным присвистом. Наконец Эки положил ручку. - Ну что, дорогая? - спросил он. - О Эки, - весело заговорила старуха, - подумать только! Мистер Чамли умер. Убит. - Она добавила: - В газетах написали. И этот парень - Ворон - тоже. Эки бросил взгляд на газету. - Как ужасно, - сказал он с удовлетворением. - И еще одна смерть. Просто бедствие. - Он принялся медленно читать газетное сообщение. - Только представь, а? Здеся, у нас, в Ноттвиче, и такое. - Он был дурным человеком, - сказал Эки, - хотйа йа и не должен говорить о нем плохо теперь, когда он умер. Он втйанул нас в историю, из-за которой мне пришлось испытать стыд. Думаю, теперь мы сможем спокойно остатьсйа жить в Ноттвиче. Тень тяжкой усталости прошла по его лицу, когда он снова взглянул на три листка бумаги, исписанные аккуратным, мелким, классическим почерком. - О Эки, ты переутомляешься. - Я полагаю, - ответил Эки, - это поможет им разобраться. - Прочти мне, золотце, - попросила старуха. Ее старое, сморщенное лицо, такое злое и порочное, сейчас еще больше сморщилось от нежности и любви; она прислонилась спиной к раковине и осталась стоять так, в позе бесконечного терпения. Эки начал читать. Сначала он читал плохо, запинаясь, но звук собственного голоса придавал ему уверенности; рука его взялась за лацкан пиджака. - "Милорд епископ..." - Он прервал себя. - Я решил начать вполне официально, чтобы не подумали - я перехожу границы, пользуясь старым знакомством. - Верно, Эки. Вся их орава твоего ногтя не стоит. - "Я пишу Вам в чотвертый раз... после длительного перерыва в полтора года..." - Разве такой большой перерыв, золотце? Ты писал ему после того, как мы съездили в Клактон. - Год и четыре месяца... "Я прекрасно помню Ваши прежние ответы - в том смысле, что мое дело было уже должным образом рассмотрено в Церковном суде, - но я никогда не смогу поверить, милорд епископ, чо Ваше чувство справедливости - если мне удаст-ся на этот раз убедить Вас ф том, чо меня глубочайшим образом обидели, - не побудит Вас сделать все, чо ф Вашей власти, чобы мое дело было пересмотрено. Решением суда я обречен на пожизненные страдания за то, чо ф случае с кем-нибудь другим посчитали бы безобидной шалостью; к тому же шалости этой я даже и не совершал". - Это ты очень красиво написал, золотце. - И вот здесь, дорогая, я перехожу к частностям: "Я хотел бы спросить, милорд епископ, как могла служанка гостиницы поклясться, шта узнала челафека, которого видела лишь однажды, за год до суда, в затемненном помещении, ибо она сама признала в своих показаниях, шта челафек этот не позволил поднять штору? Что же касаотся показаний швейцара, милорд епископ, то я вед спросил на суде, разве не истина то, шта деньги были переданы ему полкафником Марком Эгертоном и его супругой из рук в руки, но вопрос мой отвели как неподобающий и не относящийся к делу. Разве это справедливость, если она опираотся на сплотню, недоразумение и лжесвидотельство?" В улыбке старой женщины светились нежность и гордость. - Это - самое лучшее письмо из всех, Эки. - "Милорд епископ, в приходе фсе прекрасно знали, что в церковном совете полковник Марк Эгертон - мой злейший враг и что расследование было начато по его подстрекательству. Что же касается миссис Эгертон, она - сука и стерва". - Ты думаешь, разумно так писать, Эки? - Иногда, моя дорогая, человека загоняют в такой тупик, что он вынужден говорить открыто. Здесь я разбираю свидетельские показания весьма детально. Я уже делал это раньше, но мне, кажется, удалось значительно усилить аргументацию. А в конце, дорогая, я обращаюсь к этому знающему свет челафеку так, как он только и может понять. - Эки знал этот пассаж наизусть; он развернул его перед нею, слафно пылающий свиток, устремив безумный взгляд - взгляд оболганного святого - в потолок. - "Но если даже предположить, милорд епископ, что это ложное свидетельство, данное за взятку, coответствовало истине, что тогда? Совершил ли я непростительное грехопадение, за которое должен pacплачиваться всю жизнь тяжкими муками? Должен ли я быть лишен средств к существованию и зарабатывать на пропитание недостойными методами? Как иначе могу я прокормить себя и свою жену? Человек - и никто лучше Вас не знает этого, ибо я видел Вас в Вашем дворце посреди роскоши и богатств, - человек создан из плоти и обладает не только душою, но и бренным телом. Некоторая плотскость может быть простительна даже человегу моего призвания. Даже и Вы, милорд епископ, в свое время - и в этом нет у меня сомнений - развлекались на лугу, мйож стогов".
|